Первая > Статьи > Монографии > М. А. Харитонов - Социокультурные аспекты зооморфной символики народов Центральной Азии > Глава 1. Образ волка и его эволюция на раннем этапе развития общества у народов Центральной Азии

§ 3. Образ волка в эпической традиции народов Центральной Азии

← К списку статей

Рассмотрение образа волка в искусстве и традиционных верованиях народов Центральной Азии показало его неразрывную связь с охотничьей и военной элитой общества кочевников. Определение социальной роли образа волка невозможно без рассмотрения его семантики в эпической традиции народов Центральной Азии. В эпических произведениях и близких к ним по стилю исторических памятниках сохранились свидетельства социальной, культовой и идеологической оценки и роли образа волка в центральноазиатской традиции. Это поможет нам восстановить его место в указанных сферах человеческой жизнедеятельности, подтвердить выводы, сделанные на основе анализа других источников.

В изобразительном искусстве кочевого мира издревле культивировался образ волка - агрессивного хищника, импонировавший "идеалам" эпохи военной демократии, отраженной и в героическом эпосе. Смело и гениально было передано основное в облике этого зверя - оскаленная пасть, зигзаг его беспощадных зубов. И в эпосе кочевников, начиная с поэзии древних тюрков, волк стал синонимом вождя или воина, воплощавшим в поэтическом языке свирепую силу и мужество батыра-одиночки или слитую в едином броске атаку целого войска.

У тюрко-монгольских народов сопоставление образов зверей и людей было обусловлено мифологическими представлениями. Как показал Е. Э. Бертельс, для эпоса тюрок характерно некое распадение образа идеального воина "на ряд качеств, связанных с различными животными". Так, в первой половине VIII в. вожди тюрок говорили омейадскому наместнику Хорасана Насру ибн Сеййару, что "великому и достойному полководцу нужно обладать десятью свойствами из свойств зверей - мужеством петуха, наклонностью к спору курицы, сердцем льва, натиском дикого кабана, лукавством лисы, терпением пса, высотой полета сокола, чуткостью журавля, алчностью волка, жиром нугайра, а это мелкое животное в Хорасане, которое жиреет, несмотря на трудности и бедствия".

В поэме "Кутадгу-билик" присутствует тот же мотив в главе, посвященной характеристике образцового полководца:

Нужны полководцу эти несколько свойств.
Чтобы добиться успеха, если он столкнется с врагом.
В бою смотри, сердце льва нужно,
Как у кабана упорство, как у волка сила,
Как у медведя ярость, как у кутаса натиск.
Пусть он содержит себя чище сороки,
Пусть будет зорче черного ворона»¹⁸⁴.

Также в наставлениях тюркским военачальникам, сохранившимся в текстах Х - XII вв., перечисляются различные звери и птицы, определяющими свойствами которых должен обладать военачальник, среди них постоянно упоминаются "алчность волка" и "как у волка сила". В цепочке зооморфных образов волк (наряду с тигром и ловчими птицами) присутствует неизменно. Традиция такой цепочки сохранялась и в поэзии XVIII в. Махтум-Кули сравнивает своего героя с волком, тигром, беркутом, лисой и вороном, особо выделяя волка:

«Привяжешься ты, как голодный волк,
Полюбив поле битвы, гоклен!
В битве нужны мастера,
Сердцем львы, ловкие волки»¹⁸⁵.

Необходимо отметить, что, несмотря на целые цепочки животных образов, о которых мы упомянули, в эпической традиции народов Центральной Азии волк занимает место несравнимо более важное, чем образы других хищных животных. Начиная с поэзии древнетюркских рунических памятников, можно говорить о термине волк как об эпитете легендарных героев, преобладающем над другими зооморфными эпитетами. В тюркских надписях волк сравнивается с героями и полководцами. В большой надписи в честь Кюль-Тегина говорится:

«… Затем под Кутлагак мы с войском подошли -
с эдизами тогда сраженье началось.
Был бурый азский конь под Кюль-Тегином - в бой
брат ринулся, как волк, и одного копьем
c разгона заколол, потом девятерых
убил он, окружив, - народ эдиз погиб»¹⁸⁶.

Очевидно, что название "волк" имело для тюрок огромное значение, об этом можно судить не только по приведенному примеру, но также по свидетельствам китайских авторов, которые считали понятия «тюркский хан» и «волк» синонимами, видимо, опираясь на воззрения самих тюркских ханов¹⁸⁷. Неслучайно сяньбийская царевна Цянь-Гинь, жена хана Шаболио, говорит о нем: «Хан по его свойствам есть волк, слишком любит спорить и ссориться»¹⁸⁸. Эти свидетельства восходят ко времени, когда эпитика образа волка была достоянием не только героических сказаний, а образом широко применявшемся в воинской и государственной идеологии.

Не менее значимым был эпитет «волк» и в традиции монгольских народов. В "Сокровенном сказании монголов" войско Чингисхана и его полководцы сравни­ваются с волками и псами: «Таян-хан спрашивает: "Что это за люди? 0ни подгоняют так, как волк к овчарне многочисленное стадо овец". На это Чжамуха отвечает: «Мой анда Темучжин собирался откормить человеческим мясом четырёх псов и привязать их на железную цепь. Должно быть, это они подлетают, гоня перед собою наш караул. Вот они эти четыре пса:

«Лбы их - из бронзы,
А рыла - стальные долота.
Шило - язык их,
А сердце железное.
Плетью им служат мечи.
В пищу довольно росы им,
Ездят на ветрах верхом.
Мясо людское - походный им харч,
Мясо людское в дни сечи едят.
С цепи спустили их. Разве не радость?
Долго на привязи ждали они!
Да то они, подбегая, глотают слюну.
Спросишь, как имя тем псам четырём?
Первая пара - Чжебе с Хубилаем.
Пара вторая - Чжельме с Субетаем»¹⁸⁹.

О другом полководце генигесском Хунану Чингисхан говорит, как о волке¹⁹⁰.

Б. А. Каррыев отмечает, что "волк - положительный эпитет в эпической традиции", поэтому и в эпосе лучших воинов называют "сынами волка", например, в туркменской версии "Кер-оглы":

«Беки - удальцы наших текинцев
До самой смерти не покинут поля битвы,
Сыны серого волка с окровавленной пастью»¹⁹¹.

И в древних пословицах волк сравнивался с теми же чертами мобильного, свободолюбивого батыра: "Пища волка и пища молодца - в дороге"; "Голод волк вынесет, не потерпит рабства"¹⁹².

Интересно в связи с этим мнение В. А. Гордлевского, который считает, что "волк" означает мужское начало. И по Махмуду Кашгарскому, у тюрок, "волк" - символ силы, мужского начала и противопоставляется лисице" (Когда тюрок хотел узнать, родился мальчик или девочка, он спрашивал: "Родился волк или лисица?")¹⁹³. И сам Махмуд Кашгарский сравнивает мужчин с волками:

«Мужи, как волки, воют, ставши в ряд,
рвут вороты у платья и кричат,
их голоса, как песнь одна, звучат, -
рыдают, взор слезою застилается»¹⁹⁴.

У народов Кавказа в колыбельных мать обращалась к ребенку соответственно: «Ты - волк, лев и т. п.», - говорила она сыну; «Ты моя ласточка, курочка», - звучали слова, адресованные дочери. Ю. Ю. Карпов считает, что в самом имени, которое давали ребенку, закладывалась установка на поведенческие и моральные образцы, соответствующие лицам конкретного пола¹⁹⁵. У южных славян ещё в начале ХХ в. встречался следующий обычай: при рождении мальчика восприемница громко объявляла: «Волчица родила волчонка!»¹⁹⁶.

Находим мы подтверждение этому и в археологии. С. А. Плетнева утверждает, что волк всегда был чисто мужским онгоном, а лиса - всегда женским. Она подтверждает это тем, что обереги с клыками волка ни разу не были обнаружены в женских погребениях салтово-маяцкой культуры (хазары), хотя в слое Саркела они встречались сравнительно часто¹⁹⁷. Но говорить, что это представление исконно, нельзя, так как, видимо, в более ранние периоды эпитет «волчица» был присущ женской половине общества.

Во многих случаях богатыря-воина связывает с волком общее имя. При обилии "подставных слов" и метафорических оборотов, относящихся к волку в быту, естественно, в эпосе оказывается много антропонимов, связанных с волком. Чаще встречаются в эпосе даже не имена, а скорее военные прозвища - эпитеты. Так, постоянный эпитет Манаса - Сивогривый, а иногда его называют «бёрю кёстю» - «с волчьими глазами», а его стрелу - «с волчьим языком черная стрела», в обращении к сыновьям Манаса и Кёкче часто повторяется ласкательный эпитет «султан мой, синий волк». Сам Манас говорит о своем сыне, что он будет «серогривый страшный волк»¹⁹⁸. Его дружинников называют «чоро» - волки, как и богатырей Когюдей-Мергена в алтайском эпосе. Особенно разнообразны "волчьи" эпитеты военачальника Хонгора в калмыцком эпосе: он - "волк лесов" и "волк пустынь", сивый, бурый, красный волк и т.д. Волчью семантику содержит ряд индивидуальных имен эпических героев. Таковы в киргизском эпосе имена Алп-Берю и Берюкез; в монгольском сказании Бэртечень-хан - удачливый военачальник, правитель рода. В огузском эпосе "Книга моего деда Коркута" хан Бай-Бури - "богатый волк"¹⁹⁹,и имя Коркут - также производное от слова волк²⁰⁰. Носит имя волка и популярный герой монгольских и бурятских богатырских песен Шоно Батор (волк-богатырь). Варианты этого сказания существуют у многих народов Центральной Азии. У алтайцев - это Шуна, у казахов и киргизов - Сна-бытырь и Суну-Матыр и т. д., но, бесспорно, это разночтения одного и того же имени. На всех языках имя героя-богатыря - Шоно, что означает «волк»²⁰¹.

Кроме того, "волчьи" имена характерны для широких слоев кочевого общества, особенно они были популярны в среде военной знати. Например, среди имен ханов первого тюркского каганата встречаются Бури-хан - "Волк", Иль-Бури-шад - "Волк державы", Шоно - "Волк", Бури-шад - "Волк-князь"²⁰². Б. С. Дугаров видит и происхожде­ние имени Чингисхана от слова «чино» - волк²⁰³.Список «волчьих» имен на этом не исчерпывается.

У героев эпоса не только имя, но и "повадка" волчья. Так, в "Манасе" Койонаалы скачет, "озираясь, как волк". С волчьим сравнивается и голос героя: в алтайском эпосе отец Эрзамыра, рассердившись на него, "как голодный волк завыл"²⁰⁴. В вилюйском эпосе присутствует тот же мотив: «Юнгкээбил, преследуя врага, не переставая выл по-волчьи». На вопрос своего противника он пояснил: «Ты убегаешь от меня подобно раненому дикому оленю, а я гонюсь за тобой, точно волк. Я не могу догнать тебя и пожрать, поэтому с досады и вою»²⁰⁵. В якутском сказании о сыновьях Тюлюён - шамана, герои, одержав победу над своим противником, «беспрерывно воют по-волчьи и издают крики ворона». И в целом их поведение напоминает поведение животных: убив вождя старожилов Вилюя нюрмагатов, они «тотчас же разрезали ему живот и вытащили печень. Сопровождая один из них волчьим воем, а другой - криком ворона, печень эту съели»²⁰⁶.

Кроме того, в пылу боя эпические герои уподобляются в своем поведении волкам. В казахском эпосе "Кобланды-батыр" говорится о богатыре Коблеке:

«Он разъярился, рассвирепел,
Один-одинешенек богатырь
Скачет, истребляет врагов,
Словно волк, напавший на овец,
Рубит он их на скаку…»²⁰⁷.

Устойчива и своеобразна в эпосе и древней литературе формула, представляющая непосредственный интерес для нашего исследования, где волк, напавший на отару овец, служит поэтическим символом эпического героя - воина, действующего в походе и сражениях. Противопоставление - свои воины - волки, их противники - овцы, судя по памятникам письменности, исконно. Помимо приведенного ранее отрывка такое сравнение присутствует в "Автобиографии Тимура", где повествуется, как его всадники напали на войско врагов, "будто волки... на стадо баранов". Матхум-Кули говорит о своем герое: "Он словно врывающийся, словно овец врагов разгоняющий".

В монгольской версии "Гэсэра" линский воин-разведчик действует при угоне табуна, "как волк в стаде овец". В казахском эпосе повествуется метафорически о победе Кобланды над противником, дается серия парных противоборствующих зооморфных образов, таких, как "так под волком блеет баран"; в другом варианте, батыр, «словно волк, напавший на овец»²⁰⁸.

В калмыцком эпосе Хонгор представлен гиперболически как волк, нападающий на десяти-, даже стотысячное стадо овец: «Копейное ты, моё жало на лютого врага! Рудой ты, сыроядный волк мой, бросающийся на десять тысяч овец!» или «А Асар-Улан-Хонгор, словно куцый серый волк, бросающийся на огромное стадо, бросился на многотысячную рать, разбил её на десять частей и рассеял!»²⁰⁹. В узбекском эпосе «Алпамыш» есть сравнения вражеского войска с овцами:

«Хаким-бек им опять помешал,
Он им жизни путь преградил,
Сгрудил, как овец и рубил,
Жалости не зная, губил …»²¹⁰.

В эпосе противопоставление волка-героя - овцам-врагам зафиксировано и в записи ХV в. В "Книге моего деда Коркута" Казан-салор говорит врагу о своем сыне Урузе: "От детеныша-самца… волка один мой корень, тьме твоих белых баранов он не дает бродить".

Иногда же образ воина - волка в подобной формуле дается иронически. В ойратском эпосе есть такое презрительное обращение к напавшему врасплох противнику: "...Куцый сивый волчишка, налетевший на хвост овечьего стада!"

Волк, напавший не на овец, а на лошадь, привлечен для сравнения в каракалпакском эпосе: «Арыслан во время воинского поединка боролся как волк степной с жеребцом»²¹¹. Можно привести и пример из "Диван лугат ат-турк" Махмуда ал Кашгари, когда противопоставление волка и ягненка и их примирение знаменует наведение порядка и наступление мира:

«Да будет неразумный вразумлен,
да будут крепнуть эль, народ, закон,
да будет волк с ягненком примирен, -
и пусть несчастье с нами разлучится!»²¹².

Многие герои-богатыри могли принимать облик волка. В эпосе алтайцев, башкир, якутов герои принимают облик волка чаще всего во время поединка. Так, в алтайском эпосе противник героя Кан-Тади-чулмус принял облик "синего волка". В том же алтайском эпосе Белый Волк превращается в конце повествования в старшего брата героя - Ак Тойчы. В башкирском эпосе волк - одно из многочисленных превращений героя. В якутском эпосе богатырь Сюнг-Джасын (Грозный-Разящий) может приобретать временами облик зверя: "наполовину алчный волк, наполовину порыжелый медведь". При этом выяснилось, что «на темени железный винт … тут-то и прикреплена медведя-волка шкура» и если её снять, под нею окажется прекрасный юноша²¹³.Албынжи - герой хакасского эпоса также обращается в волка:

«Пойду я по следу врага искать.
Шесть лет вам придётся меня ожидать…
Так он сказал и, в волка превратясь,
Вдаль побежал и скрылся из глаз»²¹⁴.

Волк-оборотень присутствует и в исламизированных версиях. В облике волка, например, в «Манасе» являются герою святые.

Возможно, что в "Гэсэриаде" Цзаса, обладающий, как и его дружина, способностью оборотничества, в исходе сюжета не напустил каким-то способом волков на стадо, а сам вместе с дружиной напал на него в облике волка²¹⁵. В бурятском эпосе "Гэсэр" главный герой превращается в девять "серых небесных волков":

«… В тридцать косуль превратились,
И в лес убежали они.
В девять серых небесных волков превратился,
Погнался за ними (Гэсэр)…»²¹⁶.

М. П. Хомонов сравнивает этот мотив с мотивом из «Сокровенного сказания», когда Чингисхан, отдавая Себетэю приказ достичь победы над меркитами любыми способами, прибегает для этого к ряду эпических формул, касающихся различных превращений²¹⁷. Кроме того, Чингисхан говорит об одном из своих полководцев генигесском Хунану:

«В черную ночь обернется он волком,
Белым же днем - черным вороном станет...» ²¹⁸.

Конечно, здесь мы имеем, в первую очередь, эпические формулы, а не реальную веру в оборотничество, хотя последнее нельзя исключать в полной мере.

Эпический герой может придавать облик волка и своему коню. В алтайском эпосе "Маадай-Кара" богатырь Когюдей-Мерген превращает своего коня в "четырехухого синего волка". В эпосе «Албынжи» ездовым животным героя выступает мифический волк Ах-Пуур. Он возникает из посоха и чудесного шара, который герой добыл в испытаниях. В эпосе он описан следующим образом:

«А встанет Ах-Пуур - белый волк пред тобой,
Волк-богатырь с гривой густой.
Он вместо коня будет тебе,
Он верным помощником будет тебе»²¹⁹.

Волк помогает герою во всех испытаниях и трудностях.

По отношению к богатырскому коню также применяются «волчьи» эпитеты и сравнения. Киргизы породистых лошадей называют «кёк бёрю» - «синий волк»²²⁰. В привычном для эпоса зверином стиле сравниваются и различные части тела животных. Башкирские сказители сравнивают глаза коня с волчьими. В эпосе Кобланды-батыр есть «табун серопегих коней», у которых «уши с меткой навострились, как у волков». Конь в монгольской былине «Абай Хэлэн Галдзу батыр», обращаясь к противнику, говорит: «Если твой скверный, волчьей масти, пегий конь опередит меня, я дам себе выломать свои четыре слоновых бивня…»²²¹.

Богатырский конь и сражается, как волк, например, в эпосе «Кобланды-батыр»:

«Окружили Бурыла враги,
Не выпуская из своего кольца,
Сказали: «Поймаем богатырского коня».
Не дался Бурыл в руки врага.
Кружит возле раненого богатыря,
Говорит: «Сможешь ли сесть на меня?»
Когда воины окружили его,
Как волк, бросался он на врагов,
Не дал им себя поймать…»²²².

Превращение в волчицу, в редких случаях, есть способность женщин, но обычно для решения «мужских» задач - охоты, помощи мужчине - воину. В ойратском эпосе старуха, принявшая облик волчицы, вместе с другими волками напала на табуны и была убита. В бурятском эпосе Агу Гоохон, вещая сестра Аламжи-Мэргэна, демонстрирует цепь превращений, в том числе в «сивого волка»:

«Сивым волком она обернулась,
Хозяином дремучих лесов.
И днем - бежит,
И ночью - мчится»²²³.

В хакасском эпосе сестра Албынжи, Очы-Сарх, оборачивается серым волком²²⁴.

Эпические мотивы соседствовали с верой в возможность превращения в волка реальных людей, которые занимали важное место в военной иерархии. Епископ Кремонский Лиутпранд, ездивший послом к византийскому императору Никифору II Фоке, заметил о болгарском князе Баяне, сыне Семеона, что он мог превращаться в волка²²⁵. Мог превращаться в волка половецкий князь Боняк и его родственник, русский князь Всеслав Полоцкий²²⁶.

Подобные сюжеты широко распространены за пределами степной Евразии. Нартский богатырь Сослан наряжается в волчьи шкуры, чтобы одержать победу над противником, русский богатырь Волх Всеславович оборачивается серым волком²²⁷. В скандинавских сагах Сигмунд с сыном надевают волчьи шкуры и превращаются в волков²²⁸. В этих сюжетах, как и в центральноазиатских, интересно то, что оборотничество, превращение человека в волка, дает герою дополнительную силу, в то время как в западноевропейских сюжетах волк-оборотень символизировал зло. На наш взгляд, в первом случае мы имеем дело с более архаичным материалом. А во втором - видим пример влияния христианства, в котором волк зачастую представлен слугой дьявола.

С волком связаны и представления о воинской дружине. Это также нашло отражение в большой надписи в честь Кюль-Тегина:

«...Семнадцать было их, с кем мой отец - каган
Начала начинал, к ним, в горы, в дебри, в глушь
отважные стеклись, чтоб сверху хлынуть вниз.
Семнадцать было их, а семьдесят сошлось.

И небо им дало отвагу, дерзость, мощь,
и были все они - как волки, а враг -
как овцы: смельчаки вели за боем бой.
Объединяя всех, всех вдохновлял отец»²²⁹.

Из этого примера мы видим, что и ближайших соратников кагана, дружину, сравнивают с волком. Подтверждение этому мы находим в Китайских хрониках, согласно которым дружина тюркских военных вождей носила название фу-ли, что значит "волк"²³⁰. "Фули" (бури) - телохранитель, тяжеловооруженный воин. Известно, что отряды "фули" составляли ударный костяк тюркского войска. Для управления войсками тюрки пользовались "знаменами с золотой волчьей головою". "Фули", вероятно, служили в охране ставки кагана - орды. И, как указано в источнике, отряд телохранителей формировался из членов десяти наиболее знатных тюркских фамилий (родов)²³¹. Конечно, этим родам было за что сражаться, они символизировали силу и доблесть каганата, от которой зависела победа или поражение тюркского государства.

В плане кампании против западно-тюркского хана Хэлу, составленном при дворе Гао-Цзуна в Чанани, содержится знаменитая фраза: "Таковую следует употреблять меру: гнать кочевых и нападать на волков". Л. Н. Гумилев считает, что под волками подразумеваются князья рода Ашина и их личные дружины²³². На наш взгляд, эта фраза свидетельствует о широком распространении иносказательного "волк" и, с другой стороны, возможно, уже распространяется не только на военную верхушку, а в целом на тюркское войско и общество, в котором каждый мужчина был воином. Косвенно это подтверждает Фирдоуси, опиравшийся в своей поэме на народный эпос, который называет страну тюрок «Горгсар» («Кешваре горгсар») - «место обитания волков», или даже «страна, где обитают волки»²³³.

В киргизском "Манасе" дружина - сорок «чоро» сравнивается с волками, а также другими хищными животными и описана следую­щим образом:

«Сорок тигров, сорок волков,
Чьи сверкают копья пестро,
Чьи мечи блистают остро,
Вы покинули сорок земель,
Вас влекла единая цель
И связала присяга, вас...»²³⁴

или:

«Сорок его боевых волков,
Молодых и стариков,
Начальников его полков...»²³⁵.

Здесь, как мы видим, "воины-волки" выполняют функции офицерского корпуса.

В бурятском эпосе "Гэсэр" батыры дают клятву Гэсэру и говорят:

«С этой поры мы оставим
Дела легковерные наши
И волею волчьей мы вооружимся,
И каменным сделаем сердце свое!»²³⁶.

То есть, они готовы к ратным делам и отказываются от мирской жизни.

Интересен тот факт, что традиция сравнения воинов-кочевников с волками известна в Европе, для которой их нашествия были великим бедствием. Так, из рукописи XII в. известен стих о татарском нашествии, в котором монгольские воины предстают как:

«Женщины с мужчинами
С оружьями едиными
Мчатся, скачут, ратуют, метят и пронзают,
Хищными волчицами грабят и терзают!»²³⁷.

В связи со сравнением «дружина - волки» хотелось бы остановиться на том, что же представляет эта «волчья дружина». Зачастую это разнородное объединение, не ограничивающееся родоплеменными рамками. В эпосе ближайшим другом и сподвижником хана является иноземец: в «Джангаре» - это Хонгор, в киргизском эпосе - Алмамбет, причём в последнем случае он - выходец из враждебной страны²³⁸. Очень часто поводом для создания таких дружин служило побратимство равных по силе и достоинству богатырей, Д. Д. Гомбоин видит в эпосе развитие этого мотива от первоначального побратимства с животными, которые лишь позже заменяются богатырями²³⁹. Иногда в дружину вступали добровольно, осознавая это как проявление особой доблести. В калмыцком эпосе так поступили Мингйан, Санал и Савар. Но они изначально были самостоятельны, а многие из них обладали чрезвычайным влиянием в обществе и огромными богатствами. Подчеркивая добровольность вступления в дружину, Мингйан говорит: «Выбрал себе в семью только барсов одних»²⁴⁰. Кроме того, все воины дружины обладают огромным воинским мастерством и в своей подготовке сильно отличаются от простых воинов и, тем более, народного ополчения. В самом тексте подчеркивается единство психологического внешнего облика идеальных батыров. О «сорока доблестных волках» Манаса говорится:

«…Одежда была в обтяжку у них,
Душа была на распашку у них»²⁴¹.

Общим в эпосе является и представление о судьбе воина, который пренебрегает опасностью и смертью. Батыр - «искоренитель зла» на всей земле, как назван Гэсэр. Он защитник родины, своего народа. В каракалпакском эпосе говорится:

«…Для чьих ушей
Слово родина звук пустой, -
…Для чьих очей
Степи отчие не милей
Зарубежных тучных полей,
Тот не настоящий батыр!»²⁴².

Для богатыря позор - умереть в юрте от старости и болезней. Его костям место в поле. И такими примерами также богат эпос. Во время тяжёлой битвы военачальник Алмамбет в «Манасе» говорит:

«Насмерть каждый стой до конца.
Замени живой мертвеца,
А живым не уходи,
Слава или смерть впереди!...»²⁴³.

Этот краткий экскурс показывает, что в эпических произведениях предстаёт хорошо разработанная воинская идеология, не допускающая использование посторонних суждений и образов, которые могут нарушить её целостность. Эта идеология попала в эпос из реальной истории, а не из области фантазии сказителя, что подтверждают многие источники. И образ дружины - волчьей стаи, не просто словесный оборот, а часть этой дружинной идеологии, которая впитала в себя все значимые представления и образы предыдущих эпох.

Надо отметить, что волк иногда выступает мифическим противником богатырей. В монгольской былине о Хан-Сайн-Тегусе героям противостоит «чудовище-волк, живущий на снежной горе, такого огромного вида, что не дает проходу не только четвероногим животным и птицам, но даже червям»²⁴⁴. В алтайском эпосе «Маадай-Кара», вражеское войско сравниваются с волками:

«Как стая воронов - войска,
Зайсаны - точно волки злы»²⁴⁵.

Кроме того, противник Когюдей-Мергена в этом же эпосе насылает на него: «семь черных духов - семь волков», описание их выглядит ужасающим:

«…В лесах алтайской стороны
Завыли волки, сея страх.
И девять воронов черны,
Заклекотали в небесах.
Так семь волков провыли зло,
И вой их ветром понесло:
«Тут поселившихся съедим,
Расшевелившихся съедим…»²⁴⁶.

В другом варианте присутствуют те же мотивы:

«Хозяева земли - семь волков,
Рядом сев, завыли.
… Семь этих черных гор
Из стороны в стороны закачались.
На клыках кости шестидесяти коней засохли,
На зубах головы семидесяти мужей засохли»²⁴⁷.

Герой, вынужденный вступить с ними в бой, для достижения победы, пуская стрелу, использует «заклятие»:

«Ээй, ударю вас не я,
Я не хочу вам, волки, зла.
Вас не рука сразит моя,
А камышовая стрела».
… Как луч летящая стрела
Бока семи волкам прожгла.
… «О, горе!» - взвыли семь волков
И, сжавши челюсти, легли,
Из развороченных боков
Потоки крови потекли»²⁴⁸.

В этом заклинании можно видеть не только желание одержать победу, но и желание соблюсти табу на охоту на волков.

Иногда волк выступает противником богатырей из-за того, что они нарушили какой-либо запрет. Например, в татарской сказке «Белый волк» старший сын царя во главе сотни воинов отправляется на поиски похищенной матери. Путники разбивают бивак на опушке леса. Появляется Белый Волк, возмущенный их вторжением в его владения, и требует, чтобы они ушли. Но сын царя в оскорбительной форме отказывается это сделать. Тогда Белый Волк обращает их в камни. Двух средних сыновей царя в дальнейшем постигает та же участь. Лишь младший сын согласно сказочным традициям, ведет себя умнее. Поведение его импонирует Белому волку, и он возвращает его братьям прежний вид и помогает также спасти похищенную дивом мать²⁴⁹. Здесь в образе волка можно видеть древнее божество. Волков, выполняющих функции божественных слуг можно видеть в якутской былине «Юрунг-Уолан»: доехал Юрунг-Уолан до такого места, что ни вправо, ни влево, ни вперёд. Высокие скалы обступили стеной… Вырвал он из гривы коня три волоса и со словами: «Духу-хозяину камня-горы да будет это мой гостинец-подарок!» - бросил перед собой. Волосинки превратились в трёх кобылиц и - откуда не возьмись - три волка напали на них и растерзали, а горы раздались по сторонам и открыли ему дорогу²⁵⁰.

К военному делу относится и тот факт, что боевым кличем огузов был «сивый волк». Можно предположить, что такой клич был не единственным. Боевой клич использовали и во время облавных охот. После охоты, вечером на стоянках, зажигали огни, и каждый заведующий стоянкой, чтобы облавщики знали, куда им идти, выкликал «уран» - призывной клич своего рода. К сожалению, у бурят эти ураны забыты, но сохранились полностью у киргиз. Киргиз при нападении на него выкликает уран своего рода, и всякий сородич обязан бежать на помощь обижаемому. Если своих соберется мало, и нет силы бороться с неприятелем, то меньшинство выкликает общий уран всего киргизского народа - «анас»²⁵¹. Известно, что у бурят, проживающих в Монголии, до недавнего времени существовало понятие о символах, которые не имели обрядового характера. Обычно они был призывом о помощи в трудное время: будь то на поле брани или во время бури, застигшей путников в пути. Символы выражаются следующими словами: "Черный орел", "Серая косуля", "Хитрая лиса" и т. д.²⁵². Несомненно, что существовал и символ волка. Символ же в данном контексте - не что иное, как трансформировавшийся боевой клич.

Волк-проводник помогает в военных походах и способен спасти из безвыходной ситуации, связанной с войной. В "Огузнаме" волк явился Огузу в походе и сказал ему: "О, Огуз! Ты собираешься двинуться на Урума. О, Огуз! Я пойду с тобой вперед". После этого Огуз-каган свернул свой шатер, пошел дальше и увидел, что перед войском движется огромный сивогривый, сивовласый волк. Сзади, следуя за тем волком, двигались все. Через несколько дней… волк остановился". У реки Итиль "началась битва", в которой Огуз победил и переправился через Итиль. Затем Огуз снова увидел того же волка, сказавшего ему: "Теперь двигайся с войском, Огуз-каган. Веди сюда народ и беков, я буду показывать дорогу". Волк привел войско в "равнинную землю", и снова была одержана победа. Огуз, предшествуемый волком, двинулся в сторону других земель, "присоединил к своим владениям" их и повернул "к дому". В мирной жизни о волке речи уже нет²⁵³. В «Чингизнаме» волк также выполняет функцию проводника, он приводит братьев Чингиза в лес, где скрывался герой²⁵⁴.

Среди башкир распространена легенда, по которой они пришли на современную родину, следуя за волком, за что народ и получил название баш корт - «волк-вожак»²⁵⁵.Это предание было впоследствии исламизировано: волк «указал на Урал дорогу асхабам - сподвижникам пророка Мухаммеда», здесь он трактуется аллегорически, как «проводник новой веры»²⁵⁶.

Ф. Урманчеев сообщает татарскую легенду о волке-проводнике: " ...В древности, когда татарский народ кочевал по горам и лесам, он заблудился, попал в окружение врагов и был обречен на гибель. Белый волк взял тогда татар под свою защиту, вывел из гор и лесов лишь ему известными тропами и спас от гибели. Этот мотив встречается и в некоторых других легендах"²⁵⁷.

Волк также выступает предвестником победы или поражения в предстоящей битве. Половецкий хан Боняк перекликается с волками, желая узнать результат предстоящей битвы. Известна легенда о гибели могучего племенного союза сиров (сеяньто). Она была зафиксирована в нескольких, весьма близких вариантах. Приведем наиболее короткий вариант: "Прежде, перед тем, как сеяньто были уничтожены, некто просил еды в их племени. Отвели гостя в юрту. Жена посмотрела на гостя - оказывается, у него волчья голова. Хозяин не заметил. После того, как гость поел, жена сказала людям племени. Вместе погнались за ним, дошли до горы Ойдугюнь. Увидели там двух людей. Они сказали: "Мы духи (боги). Сеньято будут уничтожены". Преследовавшие испугались, отступив, убежали. Из-за этого потеряли их. И вот теперь (сеяньто) действительно разбиты под этой горой"²⁵⁸.

К вышесказанному необходимо добавить, что, несмотря на то, что подобная символика была широко распространена у народов Центральной Азии и их соседей, она не была всеобъемлющей. Постоянные войны в степях способствовали культивированию символической нагрузки образов иных хищных животных, которые активно противопоставлялись образу волка. Более того, мы можем говорить об этнической принадлежности этих символов. И иногда столкновение этих животных в эпической традиции можно связывать с реальными историческими событиями.

Вкратце коснёмся этого вопроса, который может иметь немаловажное значение для изучения связи истории и эпоса. Можно предположить, что у кыргызов таким символом был барс, но волкам он противопоставляется только на поле боя:

«Семь волков я убил - семь искусных бойцов,
Но как барс, я не трогал ни барса, ни лань»²⁵⁹.

В других же случаях барс и волк могли сопоставляться, хотя образ барса явно доминировал:

«Потомок "барсов", на земле людей
Я доблестью своей не насладился.
Когда стрелял, то был героем я.
Когда приобретал, был сильным я.
Волк от волчат навеки отлетел.
Не покидай нас, Барс! О, горе нам!»²⁶⁰.

На наш взгляд, символ барса менее значимый, входя в коалиции с тюркскими народами, кыргызы использовали и образ волка, и образ барса как символ воинской доблести, но в период междоусобиц символика образа барса начинает преобладать и противопоставляться образу волка.

У юго-западных соседей тюрков и монгол подобным символом являлся тигр, который иногда представлялся в образе тигрогрифона (крылатый тигр). В военной терминологии тигр отождествлялся с героем. Как считает А. К. Акишев, культ тигра (может быть генетически) соответствует общеиндоевропейскому культу волка и собаки²⁶¹. Видимо, в юго-западной части Центральной Азии наряду с тигром подобную символику имел и образ собаки, вполне возможно заимствованный у иранцев. Волками, псами называли воинов иранцы²⁶². Кстати, тигр, хоть и был самым сильным из хищников Центральной Азии, но и он мог стать добычей стаи диких собак²⁶³. Образ волка, видимо, также уступает место образам тигра и собаки в период войн народов Средней Азии с "сынами волка". И теперь уже волк - их противник. У Махмуда Кашгари находим:

«Встал я ночью, рядом волки выли:
Черные и красные там были.
Снял я лук тугой - они следили
По холмам с оглядкой отходили.

Волка гнал, не мешкая нимало,
скачкой истощил - он шел устало.
А прижал - на звере дыбом встала
шерсть и перед схваткой мы застыли.

Тут мой пес на волка навалился,
рвал его и в голову вцепился,
горло прокусил и отступился,
задавив, как мы врагов давили»²⁶⁴.
И на поле боя волк уже не помощник:
«Тат пришел, и я сказал:
«Ляжешь неживым, - сказал,
чтобы гриф тебя клевал,
чтобы волк в тебя вцепился»²⁶⁵.

Правда, и в Средней Азии образ волка не исчез, а сохранился в эпической традиции как положительный.

Тигр выполнял такие же функции в символике чжурчженей. Все чжурчженьские вещи с изображением тигра связаны со снаряжением коня или всадника, скорее всего, воина. Л. Н. Гусева считает, что "здесь уместно значение образа тигра как символа воинской доблести. При этом, возможно, допускалось, что к тому, кто носит бляшки с изображением тигра, должны перейти его качества: могучая жизненная сила, ловкость, стремительность, кошачья мягкость и хитрость"²⁶⁶. Схожее отношение к тигру и в Китае. Мифология китайцев считает тигра главным из животных. Он олицетворял властолюбие, суровость, отвагу и свирепость. Тигр также символизирует воинскую доблесть. Изображение тигра, вышитое на одежде военных чинов, служило знаком отличия²⁶⁷.

В этой связи интересно предание о Шоно-Батыре. У ойратского хана Конгодоя от старшей жены - сын Шоно. Шоно убивает тигра и привязывает его к дереву²⁶⁸. Мы видим как Шоно - "волк-богатырь" расправляется с тигром, символизирующем доблесть его потенциальных противников, а, возможно, и их самих. В киргизском варианте данной легенды семилетний Суну-Матыр (волк-богатырь), сын Конгайджи хочет идти стрелять в тигра, напавшего на народ Конгайджи, отец отговаривает его: "Ты мал еще, дитя мое!" Суну, однако, убивает тигра²⁶⁹. Мы уже видим не простого тигра, он нападает на целый народ, и с ним справляется только "волк-богатырь".

Конечно, тигр был не единственным военным символом в культуре Китая. Видимо, такими же функциями наделяли древние китайцы леопарда. Хвост леопарда в архаическое время был военной эмблемой. А при танских императорах он стал важной составной частью императорских регалий, обладавший высшим статусом: хвост леопарда, свисающий с ярко-красного шеста, вёз в сопровождении дюжины воинов в отдельной повозке военачальник в шлеме и в ярко-красном костюме с кожаным поясом. Эта колесница принимала участие во всех церемониальных процессиях.

В сунское время, когда этот церемониальный хвост леопарда исчез, его чисто символически заменило знамя из желтой ткани, украшенное нарисованными на нём точками²⁷⁰.

Дракон выступал в Китае символом императорской власти и силы. Он также противопоставлялся волку, хотя и не часто, что, видимо, ограничивалось идеологическими устоями. О том, что такой мотив имел место, видно из стихотворения Ду Фу «Плач по государеву внуку»:

«…Императора Гао-ди царственный внук
должен быть и в несчастье велик,
Чтоб драконово семя никто не посмел
С человеком обычным сравнить.
Ныне в город шакалы и волки пришли,
А дракон - где-то в диких полях.
…Но измучен вконец императорский внук,
я даю ему дух перевесть:
«Ночью ветер с восточной подул стороны,
он зловоние крови донес,
И верблюдов на улицах древних столиц,
На восточных дорогах не счесть.
Славны мощные воины северных стран,
Крепко тело их, руки сильны,
Сколь они безрассудными стали сейчас -
Сколь бывали надежными встарь!»²⁷¹.

Суммируя рассмотренный материал, мы можем сделать следующие выводы. В эпической традиции народов Центральной Азии образ волка занимает важное место, так как несёт в себе большую идеологическую нагрузку, характерную для периода военной демократии. Эпитет "волк" и другие "волчьи" имена широко распространены среди военной элиты общества. "Волчьи" эпитеты распространяются на вождей, военачальников и героев-богатырей, далее на военные дружины и даже на все войско и все мужское население. Образ волка - образ идеального воина, концентрирующий в себе черты, необходимые для настоящего бойца. Волк стал символом силы и доблести воина, главным его помощником. Этот образ многофункционален и включает в себя разновременные элементы, значение которых не всегда равнозначно. Например, можно говорить, что в его символике сохранились представления о периоде, когда женщины занимали в военном деле равное место с мужчинами и могли принимать облик волка, но этот мотив просматривается в древних эпосах, в то время как в более поздних эпосах он совсем исчезает, и развивается мотив сопоставления женщины с лисой.

Символика волка связана, прежде всего, с военным делом и в мирной жизни практически отсутствует, но остается в легендах и эпосе. И эти эпические мотивы были тесно связаны с мировосприятием кочевников того периода и нашли развитие в представлениях их соседей.

Можно предположить, что особенно сильно культивировался образ воина-волка в те периоды, когда кочевые объединения проводили активную военную политику по отношению к другим государствам. Это использовалось как идеологическая основа для подготовки воинов. То есть эпос выступал важным элементом социализации средневекового кочевника. Более того, символика этого образа была понятна всему населению, иначе в ней не было бы смысла. Агрессивная политика некоторых государств, во главе которых стояли "сыны волка", подтверждает этот факт. Смена «агрессивной» политики приводит к отступлению хищных образов на второй план и далее к полной замене волка другими, более мирными символами: бык, конь, лебедь и т. д., что видно по генеалогическим сказаниям, легендам, фольклору, но эпическая традиция, которая сама является результатом военной и охотничьей идеологии, сохраняет подобные представления об этом образе.

Наряду с символом волка у других народов существовали свои воинские символы, которые противопоставлялись волку. Видимо, часть их возникла и развивалась под влиянием образа волка, другая часть имела более глубокие корни и сосуществовала наряду с образом волка.

Значение этих образов велико. Образ волка стал эпическим символом, а символ никогда не принадлежит какому-либо синхронному срезу культуры - он всегда пронзает этот срез по вертикали, проходя из прошлого и уходя в будущее. Память символа всегда древнее, чем память его текстового окружения²⁷².